хорошая статья

[Dublincity]

Православные или правоскулящие?
Автор: Протодиакон Андрей Кураев — Последнее изменение: 2011-05-26 10:21

... Думается, что не столько они молятся, сколько тихо анафематствуют
Михаил Булгаков. Киев-город.

О грустных глазах наших прихожан знают все. Шила в мешке не утаишь: в нашей Цер­кви произошла революция бассет-хаундов. Знаете такую собачку с вечно-грустными большими еврейскими газами?

Отчего-то в 90-х годах, на исходе XX столетия, уже выйдя из полосы гонений, мы где-то потеряли Православие. Произошла революция унылых пессимистов. Фераронтов дух явно оттеснил дух Зосимов (это если говорить терминами «Братьев Карамазовых»). Серафимово Православие, умеющее радоваться Богу, Пасхе и человеку, стало редко­стью. Греческое слово орто-доксия имеет два смысла: право-верие и право-прославление. Можно быть правоверным и неправославным. Быть православным — это значит стя­жать умение правильно славить Господа, жить молитвой, радоваться ей.

Есть три типа молитвы. Самый распространенный и самый низкий — просительный. Почему самый низкий? Потому что просить Бога может даже атеист. Я помню свою пер­вую молитву в жизни, когда я был еще юным пионером и атеистом: «Господи, хоть бы учительница заболела!». Вторая молитва, более высокая, — благодарственная: Господи, благодарю Тебя за те дары, что Ты мне дал. Здесь память о Боге уже начинает теснить заботу о себе, лю­бимом. Такая молитва встречается уже гораздо реже просьб. В Евангелии мы помним, что только один из десяти исцеленных Христом прокаженных вернулся благодарить (Лк 17:17). Но и в просительной молитве, и в благодарственной: я — на первом месте. Бог на втором.

А вот третья, славословящая молитва бескорыстна. Но главное в ней то, что ее не­льзя творить вдали от Бога. Просить Бога можно из греховного и мрачного далека: Из глубины воззвах к Тебе, Господи. Но славословить Бога можно только внутри Бога. Сла­вить Бога, петь может только сердце, которого Господь уже коснулся. В Евангелии мы видим два случая, когда люди не просят Бога и не благодарят, а имен­но радуются Ему: при встрече апостолов с воскресшим Спасителем горело... в нас серд­це наше (Лк 24:32). И так же было на Фаворе: Господи, хорошо нам здесь быть (Мф 17:4). Вот эта радость встречи — это и исток Православия, и его цель. С другой стороны, еще с апостольских времен известно и обратное: «Молитва пе­чального человека не имеет силы восходить к престолу Божию» (Ерм. Пастырь. Запо­ведь 5,10). «Нельзя верить, стиснув зубы: это очень ненадежно и это оскорбление Гос­поду... Великий подвиг сейчас — сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в ка­кой-то подвижнический тупик, а веру-любовь, любящую веру, веру, веселящуюся о сво­ем Христе»1. У Иоанна Лествичника есть упоминание о людях, которые «одержимы бесом печали» (Лествица 5,29). А преподобный Серафим Саровский говорил, что «как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстию обличается от печали»2. И напротив, «волю же Божью узнать легко по следующему признаку: если после молитвы, после серьезных размышлений Вы не чувствуете тяготы, печали, отвращения к делу, а чувствуете себя легко, с улыбкой, с легким сердцем помышляете о предлагаемом Вам деле, то — явный признак, что оно не против воли Божией», — делился своим опытом улыбки святитель Николай Японский3.

Я помню, когда был еще семинаристом, то водил экскурсии по Троице-Сергиевой лавре. Официальные светско-советские экскурсоводы рассказывали историю мона­стыря так, как будто это была история какого-то строительно-монтажного управления: «Этот храм построен тогда-то; высота колокольни такая-то». Я же старался познакомить именно с монастырем, с людьми. И в конце такого дня я потом не раз спрашивал сво­их гостей: «Скажите, а что для вас было самым неожиданным из того, что вы сегодня увидели и услышали?». И очень многие люди, для которых тот день был днем первого соприкосновения с Церковью, по раздумьи отвечали: «А знаешь, самым неожиданным оказалось то, что монахи — это, оказывается, радостные люди». В те времена Лавра действительно была уникальнейшим местом на земле по кон­центрации счастливых людей на квадратный километр территории. Такая светлая, спо­койная радость была в тогдашних монахах... И в самом деле: Блажени людие, ведущие воскликновение (Пс 88:16). Сегодня же, заходя в новый монастырь, я прежде всего заглядываю в глаза монахам: не поселилась ли там застывшая мировая печаль. Если да — значит, что в этой обите­ли людей не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, на­путствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням прило­жись, а монахов не слушай!4

Вот аналогичное воспоминание митрополита Кирилла: «Лет шести-семи от роду я был привезен родителями в Псково-Печерский монастырь к известному в то время старцу Симеону. Помню, я страшно боялся этого старца, его кельи. Но вот повели меня к нему, в высеченную в горе келью близ Успенского собора. Войдя в помеще­ние с маленьким окошечком, я увидел выходящего мне навстречу из другой комна­ты старичка в светлом подрясничке. Этот человек словно светился, знаете, как буд­то солнце заглянуло в тень. Радостным, веселым, светящимся был старец Симеон, и это теплое воспоминание о встрече с ним я сохраню до конца своих дней. Тогда я сказал себе, что это, наверное, и есть святой человек. Христианство — это веч­ная радость, но не нарочитая стодолларовая улыбка, а неоскудевающее радование о Господе и мире Божием. Прямо противоположный и значительно более распространенный случай — одежда в черно-серо-коричневой гамме, мрачное выраже­ние лица, ни тени улыбки. Какое радование, разве это можно верующему человеку? У меня есть родственница, которая меня по телефону все корит: "Почему ты улыба­ешься, выступая по телевидению? Архиерею не полагается улыбаться". Это глубоко ошибочное представление о том, каким должен быть облик христианина. Взгляд верующего человека на жизнь отличается спокойствием и мудростью, а вера со­общает внутреннюю радость. У верующего во Христа нет причины посыпать главу пеплом. Мы должны быть свободны от необходимости соответствовать ложному, фарисейскому пониманию благообразия. Равным образом не следует и приходя­щих в Церковь молодых людей ставить в жесткие ограничивающие рамки: отны­не одеваться следует так, а не иначе, о веселье и радости надо забыть, от занятий спортом отказаться, светскую музыку больше не слушать. Потому что, сковывая все­ми возможными способами свободу движения вновь пришедших братьев и сестер, мы не только совершаем недопустимое и неразумное насилие над их волей, но и собственными руками отталкиваем от Церкви людей, ищущих Христовой Истины. И чем мы в этом случае лучше иудейских законников, возлагавших на свой народ "бремена неудобоносимые" (Лк 11:46)? Христос сказал им: "Вы — как гробы скры­тые, над которыми люди ходят и не знают того" (Лк 11:44). Да не прозвучат и над на­шими главами таковые словеса в час великого суда наших дел»5. Так почему же сегодня уставным выражением лица у слишком заметной части наших прихожан считаются тоскливые глаза бассет-хаунда? Почему столь мрачны наши одежды? Один из знаков катастрофы, которая с нами произошла, это революция в церковно-национальном костюме (национальный кос­тюм и церковное платье для меня одно и то же, ибо с нацией можно встретиться только в храме, а не в метро). Если в XIX веке женщины одевали в храм самые яркие, самые сарафанистые платья6, то сегодня, напротив, преобладают черно-коричневые тона. А где знаменитые «белые платочки»? Сравните фотографии церковных служб сорокалетней давности и современную картину. Именно белых платочков в храмах стало меньше. Темные цвета стали основными. Верный знак перемены религиозной психологии.

Однажды меня потрясло письмо блаженного Августина. Он жестко выговаривает од­ной своей прихожанке — Экдиции — за то, что та при живом муже стала носить черную одежду вдовы7. Такой выговор означает, что в православных храмах пятого столетия по одежде можно было опознать: это — девица, это мужняя жена, а это — вдовица. Но в наших храмах, судя по одежде, теперь все вдовицы. Начиная с трехлетнего возраста! Однотонно мрачный стиль наших церковных одежд означает, что ушла культура праздника. И это катастрофа не меньшая, чем демографическая. Ушло радостное пере­живание народом своей веры. И дам этому народу сердце, иссушенное печалью, взор унылый и потухший, душу, снедаемую скорбью... (Втор 28:65; перевод с греческого8).

Вот, читаю как-то книжечку об одной новоявленной чудотворной иконе Божией Ма­тери, и какая-то женщина говорит в этой брошюрке: «Когда чудотворную икону при­несли к нам в храм, я как ее увидела, мне тут же захотелось умереть»9. Но почему же ей, бедняжке, не хочется жить и работать во славу Божией Матери, почему сразу умирать? Не слишком ли часто наши «мироносицы» так все и продолжают нести миро и слезы на могилу Того, Кто Всемогущ и Пасхален? В какой морок мы впали, я вижу по тому, как церковные аудитории реагируют в слу­чаях, когда обращаешь к ним простой вопрос: «Скажите, при каком именно царе-ба­тюшке строилось так много храмов на Руси, как сейчас?». Напоминаю: к началу 90-х годов в России (РСФСР) было порядка трех тысяч действующих храмов. Сегодня их — 17 ООО. По тысяче храмов в год открывалось в годы тех «реформ», что принято сейчас проклинать! По три храма в день!

Да, большинство из них — восстановлены. Но ведь любой строитель вам скажет, что восстановить труднее и дороже, чем построить заново. И это не просто триумф совре­менных строительных технологий. Идет возрождение внутренней жизни Церкви, а не только ее кирпично-каменных оград. К исходу 2006 года в России действовало 443 монастыря (208 мужских и 235 жен­ских), не считая 167 монастырских подворий и 45 скитов. Всего же в Русской Церкви — 713 монастырей. А в 1875 году в Российской Империи (т.е. вместе с Украиной, Белоруссией, Грузией, Молдавией и т.д.) было 494 монастыря (350 мужских и 143 женских)10. А в 1988 году в Рос­сии было только три с половиной монастыря: Троице-Сергиева Лавра, Псково-Печерский монастырь, Данилов монастырь в Москве и только начинала разворачиваться Оптина пустынь. Значит, к концу 90-х годов темп открытия монастырей достиг сотни в год!

А ведь за каждым из нынешних насельников монастырей стоит как минимум десять тех, кто пробовал подъять монашеский крест, был послушником (или даже принял пост­риг), но через некоторое время все же ушел в мир. Но давайте обратим внимание не на неудачу, а на сам факт такой попытки: Господь ведь и намерение лобзает! Сегодня в мо­настырях России около 8 000 человек 11. Значит, десятки тысяч людей в 90-е годы настолько искренне переживали обретение своей веры, что пробовали идти верхним, монашеским путем! Прибавим сюда тысячи молодых семинаристов, тысячи новых священников, при­шедших на приходы без семинарского этапа, десятки тысяч женщин, оставивших мирс­кой (пенсионный) покой или работу и ставших трудницами при храмах... Нет, отнюдь не только внешнее возрождение церковной жизни происходит на наших глазах! Так вот, когда я задаю вопрос церковным аудиториям — когда же еще знала Русь та­кой мощный и быстрый подъем церковной жизни, то в ответ если и слышу что-то конк­ретное, то только сдавленный шепот: «При Иване Грозном»... У аввы Дорофея есть замечательное напоминание: «Каждый получает вред или пользу от своего душевного устроения, и никто другой не может повредить ему; но если мы и получаем вред, то вред сей происходит, как я сказал, от устроения души нашей. Положим, что кому-нибудь из городских жителей случилось стоять ночью на некотором месте. И вот мимо него идут три человека. Один думает о нем, что он ждет кого-нибудь, дабы пойти и соделать блуд; другой думает, что он вор; а третий думает, что он позвал из ближнего дома некоего друга своего и дожидается, чтобы вместе с ним пойти куда-нибудь в церковь помолиться. Вот трое видели одного и того же человека, на одном и том же месте, однако эти трое не составили о нем од­ного и того же мнения; но один подумал одно, другой другое, третий еще иное, и очевидно, что каждый сообразно со своим устроением»12. Как тут не вспомнить вет­хозаветного мудреца — Видяй право помилован будет (Притч 28:13, церковно-славянский перевод). Так что же с нами произошло, что мы предпочитаем копить печалящие нас самих слухи и не замечать радостных перемен? Жизнь таких людей прекрасно описана Толкиеном в «Сильмариллионе». «Темный лорд» Моргот пленил доблестного воина Хурина. Но не убил. «Горька была доля Хурина, ибо все, что узнавал Моргот об исполнении своих лиходейских замыслов, становилось известным и Хурину: только ложь была пе­ремешана с правдой, и все, что ни было доброго, скрывалось либо искажалось... И тог­да молвила Мелиан: "О Хурин, Моргот оплел тебя чарами, ибо тот, кто взирает на мир глазами Врага, желая или не желая того, видит все искаженным"».

В церковной среде добрые слухи гаснут, а вот печальные, пугающие — быстрее ско­рости звука. И это уже наш диагноз. Готовность всего бояться и всё осуждать — это при­знак болезни, духовной болезни и старения. Мы стали похожи на Свидетелей Иеговы. У них в конце каждого журнальчика обязательно помещен список плохих новостей, при­званных подтверждать близость конца света. Если все должно погибнуть не позже чем послезавтра — значит, и сегодня всё уже очень плохо. Всё должно быть плохо. «Доктор сказал в морг, значит, — в морг». Впрочем, отец Серафим (Роуз) в эмигрантских кругах, осуждавших Московскую Па­триархию, видел эту беду раньше: «Они построили себе карьеру в Церкви на зыбком, хотя внешне и красивом фундаменте: на предпосылке, будто главная опасность для Церкви в недостаточной строгости. Но нет, истинная опасность сокрыта глубже — это потеря аромата Православия, чему они сами и способствуют, несмотря на всю свою строгость»14. «Аромат Православия» можно передать одним дивным церковнославянским сло­вом — радостопечалие. Радость без печали — это баптисты и харизматы, которых на­род уже прозвал «халлилуями». Печаль без радости — это шизофрения. А Православие не то и не другое. Православие — это радость со слезами на глазах. Это — «вера, пол­ная тревоги»15. Люди не должны превращаться в какие-то мутные стеклышки, не способ­ные отразить Свет Господа. Увы, слишком многие наши проповеди и издания написаны лишь тремя красками, при­чем теми, которым как раз не должно бы быть места в православии: а) идеологический пус­тозвон («препрехом, победихом!»; б) мертворожденный канцеляризм; в) страхи и стоны. И только улыбки, «миссионерской приветливости» почти не встретишь. А кому же в этом мире и радоваться, как не христианам!

В декабре 2003 года в Саратове на улице подходит ко мне женщина с 10-летним маль­чиком. «Батюшка, благословите меня сына на отчитку в монастырь отвезти!». Женщи­на завернута в три платка, глаза тоскливые. Мальчик стоит тоже вполне усмиренный и грустный... «А что, — спрашиваю в ответ, — у него разве есть признаки одержимости? Он лает при чтении Евангелия, кусает священников?.. В чем его одержимость?» — «А он меня не слушается!». Понятно. Замоленная мама признак роста своего сына и его мужской природы соч­ла за признак его бесноватости. Говорить бесполезно. Поворочиваюсь к ребенку, на­клоняюсь к нему и шепчу: «Я тебе сейчас скажу одну вещь, а ты мне ответь на нее, лад­но?». Получив молчаливый кивок, говорю: «Христос Воскресе!». Прокатехизированное дите огрызается заученным шепотом: «Воистину воскресе...». «Не, — говорю, — так не годится. Давай громко!..». На четвертой попытке я пожалел, что я не Терминатор. В смысле что у меня в глазу нет постоянно включенной видеокамеры. Потому что это была дивная картина: мальчик на всю улицу прокричал «Воистину воскресе!» — и... В общем, был Гэндальф серый, а стал Гэндальф белый. Мгновенное преображение. Сно­ва миру предстал радостный нормальный ребенок, сбросивший с себя искусственную кожу преждевременного исихазма. Такого же счастливого человека я видел весной 2002 года в казанском Раифском мо­настыре. Это был пятилетний мальчик, подобранный монахами: он спал на вокзале в коробке из-под обуви. Ну так вот, мы посмотрели друг другу в глаза, и этот счастливый Кирюша вздыхает и шепчет: «Хочешь, я тебе покажу самое дорогое, что у меня есть?». И показывает зимние сапожки, которые ему подарили монахи: первая в жизни вещь, ему подаренная! Причем он хохочет от счастья, ну и я с ним. И дело не в сапожках. Просто климат жизни в этом монастыре — хороший. Там люди интересны друг другу и друг другу рады. Таков критерий душевного и духовного здоровья: уметь замечать доброе и быть бла­годарным за него. Но войдите с видеокамерой в обычный наш храм и снимите полиелей в субботу ве­чером. Праздник. Хор гремит «Хвалите имя Господне». Дома же при просмотре записи отключите звук. И картинку с лицами прихожан покажите любому стороннему челове­ку (а лучше светскому психиатру) и спросите — что, по-Вашему, делают эти люди? Ра­дуются они, ликуют или же унывают и скорбят? Или попробуйте наложить туда другой звук, скажем, из мира Великого поста: «На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом». В каком случае будет большее соответствие видеоряда и саунда?

Что мы черпаем из нашей веры — скорбь или радость? Право-славящие мы или пра­во-скулящие? Мне очень дорог такой рассказ из Древнего Патерика. Два молодых пос­лушника пошли в город, там нагрешили, возвращаются в монастырь и каются. Старцы определяют епитимью, каждого запирают в отдельной келье: кайтесь, молитесь. Через неделю открывают дверь первого монаха. Он выходит весь исхудавший, покрасневшие глаза, бледные щеки. Спрашивают его: «Что ты делал в эти дни?» — «Я каялся и молил Господа простить мой грех». Старцы говорят: «Хорошо» — и открывают вторую келью. Второй монах выходит румяный, веселый. Спрашивают: «А ты что делал в эти дни?» — «Я молился и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех». Старцы посовеща­лись и сказали: «Оба пути равно хороши»16. Понимаете, это ведь вид духовной болезни, когда мы, слишком много помня о сво­их грехах, забываем о Боге. Это тоже идол — постоянная медитация о себе (пусть даже осудительная медитация на тему «какая я сволочь»). Да подожди, ведь ты к Богу мо­лишься, ты о Боге должен помнить, а не о своем прошлом. В церковной традиции есть время скорби и время радости. Наш суточный круг мо­литв полон покаяния. Но на границе Литургии иссякают покаянные молитвы. Все мо­литвы Литургии — светлые: «Благослови, душе моя. Господа... Хвали, душе моя. Гос­пода». Кстати, я думаю, одна из причин ферапонтовской контрреволюции в том, что у нас стали исповедоваться во время Литургии. Получается абсурд: хор ликует от имени причастников (смысл Литургии: «святая — святым»), а сами виновники тор­жества скучились где-то в уголке и там бьют себя по персям и каются. Когда я был семинаристом, однажды получилось так, что исповедь затянулась, и я не успел к причастию на ранней Литургии. И тогда решил остаться на позднюю обедню. В ито­ге получилось, что я впервые простоял Литургию, на которой причащался, не в оче­реди на исповедь. Грехи мои были уже позади. А Причастие и вся Литургия — вот, передо мной. И вдруг Литургия раскрылась передо мной в своем ликующем, радос­тном измерении... Точно также осаживается покаяние в личных грехах накануне Страстной Седмицы и Пасхи. За несколько дней до Пасхи прекращается великопостная покаянная молит­ва Ефрема Сирина, отменяются земные поклоны (исключение Типикон делает только для поклонов перед Плащаницей). Почему ограничивается интенсивность покаянных молитв? Потому что иначе тварь (твоя память о твоих делах) заслонит собой память о Творце. Если я все время помню только о себе, о своих грехах, значит Бог остается где-то далеко. Великий пост не будет путем к Пасхе, если навстречу ко мне Христос не сделает Свой шаг. Сколько бы мы ни каялись, если бы Христос не пошел на крест, не были бы мы спасены. На Страстной седмице наступают дни, когда ты должен чуть-чуть забыть о себе и вместе с Господом следовать за Ним в Иерусалим и дальше на Голгофу, во ад и затем к пасхальному воскресению. Теперь ты должен вспоминать уже не свое прошлое, а путь твоего Спасителя.

В Православии нужно обрести какое-то равновесие между знанием своего греха и стремлением прочь от него — к Богу. И не случайно в период Великого поста, в первые дни особенно, и в наших мо­литвах, и в наших храмах царит радостная атмосфера. Если этой радости при начале Поста нет — значит покаяние наше «прелестно». Преподобный Исаак Сирин говорил, что покаяние — это трепет души перед вратами рая. Значит, покаяние в христиан­ской традиции — это вторичное чувство. Святитель Григорий Нисский так пояснял смысл заповеди блаженств блаженны плачущие, ибо они утешатся: Не всякий пла­чущий будет утешен. Скажем, если человек плачет о потере кошелька, за этот плач он не получит небесной награды. А если человек плачет о своих грехах? Нет, и плач о грехах несовершенен. Ад полон людьми, которые плачут о своих грехах, но этот плач не спасает. Григорий Нисский поясняет: блажен человек, который плачет о Боге. То есть, этот человек когда-то испытал радость богообщения, но затем это чувство и ра­дость первой любви он утратил и мается без этого, и желает вернуть Господа в свою душу, в свою жизнь. Такой плач будет утешен. Первичен свет, вторично всё остальное в жизни Православия.

Так именно свет первичен в православной иконе... Знаете, в комитете комсомола МГУ я был ответственным за атеистическое воспитание студентов. Но я честно признаюсь: это направление работы я завалил. Я организовал только три мероприятия: концерт рок-группы «Воскресение» в подшефном ПТУ, экскурсию в Спасо-Андроников монастырь в музей иконописи; экскурсию в зал иконописи Третьяковской галереи. Так вот, в Третья­ковке был следующий эпизод: гид водит группу преподавателей и студентов с кафедры «научного атеизма» по залу, показывает на дивную икону XII века Николая Чудотворца и говорит: «А знаете, что необычно на этой иконе? Это первая икона, на которой иконопи­сец придал греческому святому чисто русские черты лица». А затем гид оборачивается к нам, озирает нашу группу, показывает на меня пальцем и говорит: «Вот у этого юноши в старости точно такое же лицо будет». Штирлиц был на грани провала... Но главное не это. С той поры всякий раз, когда смотрю на себя в зеркало, я вспо­минаю этот эпизод и нахожу повод для покаяния: «Андрюша, какая же сволочь из тебя выросла!». Икона — это мечта Бога о человеке, икона являет нам, какими бы Бог хотел нас ви­деть. И когда ты сравниваешь этот замысел Бога о нас, дар Бога, приуготовленный для нас, с реальностью, вот тут-то и возникает нотка покаяния. Покаяние рождается из пер­вичного светлого ощущения призвания: ты мог бы быть иным. Поистине, покаяние — это трепет души перед вратами рая. А без предощущения рая и покаяние будет разру­шительным... Люди видят нашу показную нерастворенную скорбь — и потому обходят наши хра­мы стороной. Мы в меньшинстве потому, что люди не хотят перенимать наши лица и наши глаза. Чтобы не отпугивать детей, нужно прежде всего восстановить нормальную право­славную жизнь. Такую жизнь, чтобы все остальные нам просто завидовали: «Ну, почему они такие радостные?»... Я проповедую церковную контрреволюцию — возврат к Се-рафимову Православию, к Православию радости. Нужна Серафимова Контр-революция. Нам нужно восстановление право-славия. И в семьях и в школах звучит один и тот же вопрос: как сделать, чтобы сын или дочь пришли в храм. А ответ очевиден: верьте так, живите сами так, чтобы ваши родные не­веры вам завидовали. Чтобы на вашем примере видели, что вера — это крылья, повод для полета, а не горб за спиной, который давит к земле.

Представляете, у церковной бабушки вырос неверующий внук. И вот в воскресный полдень этот оболтус еле-еле — после трудовой дискотечной ночи — вытаскивает себя из постели. У него все плохо: и сил нет, и голову мутит, и воспоминания о вчерашнем не­радостные, а мысли о недалеком понедельнике вообще самые мрачные... И тут вдруг распахивается дверь — и в дом влетает радостная бабушка, вернувшаяся с Литургии. Представляете его реакцию: «Слушай, ба, а куда это ты с утра пораньше смоталась? И вообще, признайся, блин, чем ты колешься, что такая радостная ходишь!»17.

А если мы будем угрюмничать — глазки в пол, все нельзя, «как батюшка благосло­вит», «Спаси вас Господи» — то конечно, люди будут уходить куда угодно мимо та­кого Православия. Люди видят в нашей вере черную дыру, высасывающую из нас че­ловеческие чувства и реакции. Как будто «дементор» нас зацеловал... И это оттого, что мы в себе самих наращиваем сталагмит, не пропускающий свет от получаемого нами Причастия. «Бог — Тот, Кто всегда дополняет, дает, дает... Но что мы приносим в мир из того, что получили?» — спрашивал митрополит Антоний Сурожский18. С этого вопроса, адресованного себе лично и можно начать путь возврата к преподобному Серафиму. Порой люди отстраняют от себя ссылку на преподобного Серафима, отстаивая свое право на вековечную печаль: мол, батюшка Серафим и в самом деле каждого приходящего приветствовал «Радость моя, Христос воскресе!», но перед этим-то он три года на камне простоял... Но этот аргумент означает, что вообще ни у кого из христиан нет права на радость о Христе. Пока, мол не простоишь три года на кам­не — не имеешь права на радость! Но радость-то у нас не о наших чемпионских ус­пехах. От них пользы мало — «закон ничего не довел до совершенства» (Евр 7:19). Радость христианина — о Боге, дарующем спасение. И если мы не научились радо­ваться Евангелию — то и никакие посты и кафизмы не подарят нам православящую радость.

Да, с некоторыми людьми, проведшими в православной среде несколько лет, проис­ходят физиологические изменения: потихонечку у них атрофируются те лицевые мыш­цы, которые обеспечивают подъем уголков губ вверх. Сила притяжения вкупе с посто­янной памятью о своих грехах и о бренности жизни сей оттягивает эти самые уголки вниз. Улыбаться становится трудно и непривычно. «Храм — не место для смеха!». Это верно. Но храм и Церковь — не одно и то же. И то, что неприлично в храме, оказывает­ся вполне допустимо для церковного человека вне него. Впрочем, и в храме иногда не удается обойтись без улыбки. А как еще, скажите, реа­гировать на пылкие слова такой, к примеру, проповеди: «Протестанты отрицают иконы, Божию Матерь, святых, мощи, ангельскую иерархию, демонов — в общем — все что нам дорого!». А за пределами храма — отчего же и не улыбнуться... Грусть-тоска совсем не долж­ны считаться видовым отличием православного христианина. Вообще, прежде чем обожиться надо попробовать очеловечиться. В попытке пере­прыгнуть именно через эту ступеньку святой Ириней Лионский (II век) видел грех пер­вых людей: «Не став еще людьми, хотели стать богами». Об этом — книжный анекдот от отца Иоанна Охлобыстина: «Скажите, — вопросил отца Савву молодой послушник, — можно ли спастись? Практически невозможно, — ответил тот, — но стоит попробовать. — С чего же начать? — продолжил расспросы тот. — Позвони маме, посоветовал отец Савва».Улыбка в церковном мире уместна просто потому, что Церковь — это мир людей. У людей бывают разные представления о том, что остроумно, а что нет, что достойно улыбки, а что — плача. Но это спор о вкусах, а не о догматах.



--------------------------------------------------------------------------------

1 Фудель С. И. Причастие вечной жизни // Собрание сочинений. М., 2003. Т. 2. С. 251,282.

2 Житие старца Серафима Саровской пустыни иеромонаха пустынножителя и затв3рника. Муром, 1893. С. 312.

2 «Я здесь совершенно один русский...». Письма Ревельского епископа Николая (Касаткина) из Япо­нии. СПб., 2002. С. 42.

4 «Отшельническая жизнь представляет ту опасность, что, отделившись от общения с людьми, они могут быть доступны гнусным и нечестивым помыслам и, исполнившись надменности и гордости, могут всех презирать и изощрять свои языки, осуждая или клириков или других монахов» (Блажен­ный Иероним. Письмо 106 (130), Деметриаде // Творения. Ч. 3. С. 342). «Мы то и дело слышим о патоло­гических случаях, когда вместо просвещенного благодатью Божией пастырского служения полугра­мотные священнослужители запугивают свою паству. Несведущие в учении Церкви, не знающие ни догматов, ни канонов церковных монахи распространяют нелепые и ложные предсказания, сеют па­нику среди паломников» (ПатриархАлексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. М., 2004. С. 87-88). Пример такого рода полуграмотной панической (правда, не монашеской) проповеди — «Выдали людям так называемые медицинские полисы с ИНН. Некоторые православные не приняли их. А врачи, в свою очередь, без них не принимают больных. И вот ситуация: у прихожанки заболел зуб. Что делать? Поддавшись искушению, она решила: "Возьму полис на время, немножко попользуюсь, вылечу зуб и сдам обратно." Допустим, так она и сделала — немножко попользовалась и сдала, но вслед за зубом у нее заболело еще что-то. Что делать? Сно­ва брать и снова сдавать? Но нельзя забывать, что как нельзя немножко забеременеть, так и нельзя немножко послужить Богу, а немножко диаволу. Здесь уж или "да" или "нет", а лукавство не пройдет. Евангелие учит нас постоянно, и поэтому, пользуясь его словами, можно сказать: отсеки и брось от себя все диавольские искушения и соблазны, лучше тебе без зуба войти в жизнь, нежели со всеми зубами быть вверженной в геену огненную» (Иерей Игорь Селезнев. Отсеки. Проповедь священника // Свет Православия. Лысково (Нижегородской обл.), 5 июля 2003. № 26 (298).

5 Из выступления митроплита Смоленского и Калининградского Кирилла, председателя Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, на Съезде православной молодежи (14 мая 2001) www.russJan-orthodox-church.org.ru/nr110152.htm

6 «Наутро все поспешали в церковь, нарядившись в лучшие свои одежды... Все были одеты в лучшие свои платья, особенно женщины, и именно по случаю нового года и по любви их к святому Симеону» (Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005. С. 239,467).

7 См. Герье В. Блаженный Августин. М., 2003. С. 169.

8 С текстами Ветхого Завета сложилась та странная ситуация, когда перевод оказался древнее ори­гинала. Перевод с древнееврейского на греческий был исполнен в III веке до н. э. Так вот — рукописи с этим переводом древнее, чем те манускрипты, которые несут на себе собственно еврейский текст.

10 «Одна из служащих Введенского храма чисто по-женски выразила свои ощущения и чувства, ко­торые вызвал у нее образ Божией Матери "Аз есмь с вами, и никтоже на вы". Она произнесла такую фразу: "Наш храм посетило немало величественных, чудотворных икон Царицы Небесной, но перед этим образом мне почему-то хочется пасть ниц и умереть у Ее ног"» («Аз есмь с вами, и никтоже на вы». Повествование о чудотворной иконе Пресвятой Богородицы. Свято-Георгиевский женский мо­настырь [Черниговская обл., Козелецкий район, с. Даневка]. Киев, 2001. С. 7).

11 См. Православное обозрение М., 1876. Т. 1. Март. С. 610.

12 См. Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и совре­менном мире. М., 2004. С. 82

13 Авва Дорофей. Душеполезные научения и послания. Троице-Серигиева Лавра, 1900. С. 179.

14 Цит. по: Иеромонах Дамаскин (Христенсен). Не от мира сего. Жизнь и учение иеромонаха Серафи­ма (Роуза) Платинского. М., 1995. С. 508.

15 Так выражается Тертуллиан в связи с тем, что Бог не открыл нам дату конца — «чтобы полная тре­воги вера испытывалась грозным ожиданием, всегда высматривая этот день и никогда не зная его, постоянно трепеща перед тем, на что постоянно надеется» (О душе. 33,11).

16 Древний Патерик. М., 1899. С. 84.

17 «На прошедших недавно рождественских чтениях Андрей Кураев выступил с призывом идти на рок-концерты и рассказывать рокерам о кайфе причащения (Прости Господи — авт.), чтобы внук-рокер, увидев свою бабулю, пришедшей из храма после Причастия Святых Тайн сказал ей что-то на­подобие: Где укололась так, что пребываешь в таком торче? Подобное кощунство способно вызвать у каждого трезвомыслящего православного возмущение и негодование» [Игорь Витушнов. Оскор­бление «чувств» // Дух христианина. 2006, март, christian-spjnt.ru/v24/vzgl_24.htm).

18 Митрополит Антоний Сурожский. Если мы не стали новыми, то пора начать все сначала. Доклад на ежегодной епархиальной конференции // Русская мысль. Париж, 1998.12 августа.

Протодиакон Андрей Кураев. Миссионерский кризис православия. – М.: Никея, 2010